Замечания и предложения направляйте
mail@mesniki.ru
mail@mesniki.ru
Николай Павлович Романов
1796-1855 г.
Третий сын Павла 1 и Марии Федоровны родился 25.06.1796 г. в Царском Селе,на престоле с 19.02.1825 г.
В 1825 г. после кончины Александра I, Николай присягал со всеми Константину Павловичу, своему брату. Но в 1820 году Константин развелся со своей женою, великой княгиней Анной Федоровной и женился на Жанне Грудзинской, кн. Лович. Ради нее отказался от права наследования.
По обнародовании его отречения 14 декабря 2-я присяга императора Николая I вызвала волнение в С.-Петербурге, немедленно подавленное.
В 1826 г. Николай короновался в Москве 22 августа в воскресенье и в Варшаве 12 мая 1829 года, в воскресенье.
"...Никогда еще интеллектуальная жизнь в России не была столь наполненной и оживленной, как во времена царствования Николая I.
Появляются большие художники – Иванов, Брюллов, Тропинин, Венецианов, любители живописи раскупают их картины.
Русские композиторы, такие как Глинка, наравне с западными завоевывают расположение публики.
Но самый бурный расцвет переживает в это время литература. Можно подумать, что притеснение, несправедливость, унижение питают вдохновение истинных творцов. В сомнительной тени Николая расцветают творения Пушкина, Жуковского, Лермонтова, Гоголя; делают первые шаги молодые Тургенев, Достоевский, Толстой, Гончаров, Островский, Лесков, Салтыков-Щедрин, Соловьев, Некрасов; десятки менее знаменитых юношей успешно пробуют себя в театре, прозе, критике.
Отношение императора к этому кипучему рождению „интеллигенции“ снисходительное и недоверчивое одновременно»,
Труайя А. "Николай I".
Любивший сравнивать себя с Петром I, основателем Петергофа, Николай I придавал большое значение приморскому положению этой загородной резиденции, близости ее к Кронштадту и Красному Селу — местам, где находились флот и армия.
Его тридцатилетнее царствование для Петергофа оказалось «золотым веком». Он отдавал Петергофу все досуги и сам нередко говаривал: «Я отдыхаю только в любимом Петергофе».
Император унаследовал от своей бабки Екатерины II ее страсть к строительству. При нем началось усиленное сооружение новых дворцов, церквей и казарм гвардейских полков, создание парков. Император сам рассматривал проекты новых зданий, утверждал планы и фасады вновь строящихся зданий.
Он привлек к проектированию зданий лучших архитекторов того времени: Тон, Бенуа, Штакеншнейдера. Делал указания строителям, выписывал деревья и цветы, пополнял оранжереи.
По его указанию в Английском парке было устроено фазанье заведение. Из Богемии приглашены два фазан-егеря.
Николай I увеличил ссуды жителям города и окрестных деревень на строительство. Дома строились часто за счет казны. Желающим отводились участки земли в полную собственность. Население стало быстро возрастать к 1840 году превысило 4000 человек.
В 1849 году Петергоф стал уездным городом и сюда переведены из Ораниенбаума уездные присутственные места
...С конца декабря 1825 года Россией правил император Николай I, поставивший цель сделать Петергоф своей постоянной летней резиденцией.
Он стал часто здесь бывать и осенью 1826 года, в один из приездов, обратил внимание министра императорского двора князя Петра Михайловича Волконского на не понравившийся ему фасад, "устраивающего при въезде в город на большой улице дома доктора Авенариуса".
Вскоре Волконский в рапорте на имя Захаржевского 26 ноября 1826 года писал, что император "Высочайше повелел генерал-майору Эйхену прислать утвержденный фасад с планом. Фасад сей с планом, по переделке здесь "Архитектором Росси, при сем препровождаю Вашему Превосходительству для исполнения, по сделанной на них наклейке под литерой А. Вместе с тем предписываю Вам отныне впредь все фасады и планы для новых строений представлять мне на утверждение. Архитектору же Горностаеву сделать замечание за представленный им не правильный фасад."
С этого времени все проекты нового строительства или любых перестроек в Петергофе направляли министру императорского двора, который после своего рассмотрения представлял их императору и при его одобрении накладывал резолюцию "Высочайше утверждено".
Авенариус, судя по всему, оказался первым в Петергофе, кого император Николай I заставил переделывать дачу по ходу строительства.
Гущин Виталий Андреевич
Авенариусы в Петергофе
... Император Николай Павлович был тогда (1828 г.) 32 лет, высокого роста, сухощав, грудь имел широкую, руки несколько длинные, лицо продолговатое, чистое, лоб открытый, нос римский, рот умеренный, взгляд быстрый, голос звонкий, подходящий к тенору, но говорил несколько скороговоркой. Вообще он был очень строен и ловок. В движениях не было заметно ни надменной важности, ни ветреной торопливости, но видна была какая-то неподдельная строгость. Свежесть лица и все в нем выказывало железное здоровье и служило доказательством, что юность не была изнежена и жизнь сопровождалась трезвостью и умеренностью.
В физическом отношении он был превосходнее всех мужчин из генералитета и офицеров, каких только я видел в армии, и могу сказать поистине, что в нашу просвещенную эпоху величайшая редкость видеть подобного человека в кругу аристократии.
Из записок И.П.Дубецкого.
Русская Старина, 1895, май.
... Какой пример давал всем Николай Павлович своим глубоким почтением к жене и как он искренно любил и берег ее до последней минуты своей жизни!
Известно, что он имел любовные связи на стороне — какой мужчина их не имеет, во-первых, а во-вторых, при царствующих особах нередко возникает интрига для удаления законной супруги, посредством докторов стараются внушить мужу, что его жена слаба, больна, надо ее беречь и т.п., и под этим предлогом приближают женщин, через которых постороннее влияние могло бы действовать. Но император Николай I не поддавался этой интриге и, несмотря ни на что, оставался верен нравственному влиянию своей ангельской супруги, с которой находился в самых нежных отношениях.
Хотя предмет его посторонней связи и жил во дворце, но никому и в голову не приходило обращать на это внимание, все это делалось так скрыто, так благородно, так порядочно. Например, я, будучи уже не очень юной девушкой, живя во дворце под одним кровом, видясь почти каждый день с этой особой, долго не подозревала, что есть что-нибудь неправильное в жизни ее и государя, так он держал себя осторожно и почтительно перед женой, детьми и окружающими лицами. Бесспорно, это великое достоинство в таком человеке, как Николай Павлович.
Что же касается той особы (фрейлины В.А. Нелидовой, скончавшейся в октябре 1897 года), то она и не помышляла обнаруживать свое исключительное положение между своих сотоварищей-фрейлин, она держала себя всегда очень спокойно, холодно и просто. Конечно, были личности, которые, как и всегда в этих случаях, старались подслужиться к этой особе, но они мало выигрывали через нее. Нельзя не отдать ей справедливости, что она была достойная женщина, заслуживающая уважения, в особенности в сравнении с другими того же положения.
После кончины Николая Павловича эта особа тотчас же хотела удалиться из дворца, но воцарившийся Александр II, по соглашению со своей августейшей матерью, лично просил ее не оставлять дворца (она и скончалась во дворце, которого не покидала с того времени.): но с этого дня она больше не дежурила, только приходила читать вслух императрице Александре Федоровне, когда ее величество была совсем одна и отдыхала после обеда.
К себе самому император Николай I был в высшей степени строг, вел жизнь самую воздержанную, кушал он замечательно мало, большей частью овощи, ничего не пил, кроме воды, разве иногда рюмку вина, и то, право, не знаю, когда это случалось, за ужином кушал всякий вечер тарелку одного и того же супа из протертого картофеля, никогда не курил, но и не любил, чтоб и другие курили. Прохаживался два раза в день пешком обязательно — рано утром перед завтраком и занятиями и после обеда, днем никогда не отдыхал.
Был всегда одет, халата у него и не существовало никогда, но если ему нездоровилось, что, впрочем, очень редко случалось, то он надевал старенькую шинель. Спал он на тоненьком тюфячке, набитом сеном. Его походная кровать стояла постоянно в опочивальне августейшей супруги, покрытая шалью. Вообще вся обстановка, окружавшая его личную интимную жизнь, носила отпечаток скромности и строгой воздержанности.
Его величество имел свои покои в верхнем этаже Зимнего дворца, убранство их было не роскошно. Последние годы он жил внизу, под апартаментами императрицы, куда вела внутренняя лестница. Комната эта была небольшая, стены оклеены простыми бумажными обоями, на стенах — несколько картин. На камине большие часы в деревянной отделке, над часами — большой бюст графа Бенкендорфа. Тут стояли: вторая походная кровать государя, над ней небольшой образ и портрет великой княгини Ольги Николаевны — она на нем представлена в гусарском мундире полка, которого была шефом, вольтеровское кресло, небольшой диван, письменный рабочий стол, на нем портреты императрицы и его детей и незатейливое убранство, несколько простых стульев, мебель вся красного дерева, обтянута темно-зеленым сафьяном, большое трюмо, около которого стояли его сабли, шпаги и ружье, на приделанных к рамке трюмо полочках стояли склянка духов — он всегда употреблял «Parfum de la Cour» (придворные духи), — щетка и гребенка. Тут он одевался и работал... тут же он и скончался! Эта комната сохраняется до сих пор (1888 г.), как была при его жизни.
Из воспоминаний баронессы М.П.Фредерикс.
Исторический вестник, 1898, январь.
Известно, что Николай Павлович был образцовый семьянин. Проведя все утро и предобеденное время в занятиях, он за обедом в семейном кругу начинал свой отдых. Почти ежедневно около 7 часов, в начале сороковых годов, он проходил пешком в Мариинский дворец, чтобы навестить свою старшую дочь, герцогиню Лейхтенбергскую, а младшие, тогда еще незамужние, дочери, Ольга и Александра Николаевны, приезжали с императрицей Александрой Федоровной в театр, где поджидал их отец. Нечего и говорить, что, имея двух дочерей-невест, он заботился о их развлечении, вывозя на балы и вечера с музыкой и танцами, ввиду чего покидал часто театр после первых двух актов. Посещались балы послов и знати, концертные и танцевальные вечера Михаила Павловича и его супруги Елены Павловны, у которых были свои три дочери-невесты (Мария, Елизавета и Екатерина Михайловны), но чаще всего балы и вечера в Аничковом дворце, где жил с молодой супругой наследник цесаревич. Понятно, что и в Зимнем дворце давались часто балы и изредка любимые Николаем Павловичем маскарады, не было недостатка и в спектаклях в театре Эрмитаж с участием всех трупп, кроме опять-таки немецкой, но самыми интересными были почти ежедневные семейные вечера на половине императрицы, на которые кроме родных имели доступ приближенные к государю и императрице лица. Таких лиц при дворе и в городе было немало, и благодаря им в Петербурге знали все, что на этих вечерах происходило. На первом плане стояла музыка, исполнителями которой были солисты императорского двора, а иногда и знаменитые виртуозы-иностранцы и певцы итальянской оперы. Часто в таких домашних концертах принимал участие сам государь, отлично игравший на флейте. Когда не было музыки, занимались чтением новейших русских и иностранных литературных произведений, а желающие играли в карты. И в этом занятии Николай Павлович не отставал от других, только он любил играть вдвоем, в баккара. По этому поводу рассказывали, какой урок он дал одному из придворных, обратившемуся к нему с не совсем уместной шуткой: — Что сказал бы Александр Христофорович (Бенкендорф), увидя вас играющим в такую игру? — Ничего бы не сказал. — Несомненно, но игра все-таки запрещенная. — Почему? — Потому что она бескозырная. — Вы забываете, что я сам козырь, — отвечал Николай Павлович хотя и с улыбкой, но ясно намекая, что он стоит выше закона.
За слабостью здоровья императрицы такие вечера не заходили за полночь, и Государь очень часто занимался еще час-другой перед сном особенно спешными делами, которые не успел обдумать и решить в урочное время утренних занятий. Вставал он очень рано. В зимние дни в 7 часов утра проходившие по набережной Невы мимо Зимнего дворца могли видеть государя, сидящего у себя в кабинете за письменным столом, при свете 4-х свечей, прикрытых абажуром, читающего, подписывающего и перебирающего целые вороха лежавших перед ним бумаг. Но это только начало его дневной работы — работы недоконченной или отложенной для соображения в предшествующие дни, — настоящая же работа закипала в 9 часов, с прибытием министров. У каждого из них были известные дни в неделе, когда они являлись со своими туго набитыми портфелями, но в иной день приходилось государю принимать несколько министров и выслушивать доклады по совершенно различным отраслям управления.
Сколько сосредоточенности, памяти и навыка нужно было иметь Николаю Павловичу, чтобы не сбиться в приказаниях и распоряжениях, отдаваемых то одному, то другому из его 13 министров, имевших мало общих дел между собой.
В первом часу дня, невзирая ни на какую погоду, государь отправлялся, если не было назначено военного учения, смотра или парада, в визитацию или, вернее, инспектирование учебных заведений, казарм, присутственных мест и других казенных учреждений. Чаще всего он посещал кадетские корпуса и женские институты, где принимались дети с десятилетнего возраста, и реже заведения даже закрытые, где приемный возраст учащихся напоминал нечто университетское. В таких заведениях он входил обыкновенно во все подробности управления и почти никогда не покидал их без замечания, что одно следует изменить, а другое вовсе уничтожить. При своей необычайной памяти он никогда не забывал того, что приказывал, и горе тому начальству заведения, если при вторичном посещении последнего он находил свои замечания хотя не вполне исполненными. И не в одни учебные заведения и казенные учреждения проникал бдительный глаз Николая Павловича. В Петербурге ни один частный дом в центре, в России ни одно общественное здание не возводились и не перестраивались без его ведома: все проекты на таких родов постройки он рассматривал и утверждал сам. Когда успевал он этим заниматься, было для всех загадкой, но что он вникал в характер каждой постройки, было видно из замечаний и надписей, делавшихся им на проектах. Иногда те и другие имели шуточный характер в отношении приближенного лица, строившего или переделывавшего свой дом, иногда же в дурном расположении духа делалась придирка к какой-нибудь детали, и проект не утверждался. Так, на одном из таких проектов составитель его нарисовал 2,5-аршинную масштабную фигуру человека, должную наглядно изображать высоту цоколя, в цилиндре, цветном фраке, жилете и панталонах. Государь зачеркнул фигуру с надписью: «Это что за республиканец!» — и только. По поводу этой заметки по Корпусу путей сообщения был издан приказ, чтобы масштабные фигуры на проектах изображались только в виде солдат в шинели и фуражке. На проектах церквей и других общественных зданий в провинции Николай Павлович, утверждая их, часто надписывал: «Витберг!» Или: «Работа Витберга!» Известный строитель проектированного храма, московского храма Христа Спасителя на Воробьевых горках, был обвинен в разных злоупотреблениях, лишен всего имущества и сослан в Вятскую губернию. Выдающийся талант его как зодчего, каких не много было в то время в России, привлекал к нему немало заказчиков на разного рода проекты, тем более что, нуждаясь в средствах, он недорого брал за работу. Николай Павлович по одному взгляду на фасад, сделанный рукой выдающегося художника, узнавал эту руку, утверждал проект, но Витберга не помиловал.
«Из записок и воспоминаний современника».
Русский архив, 1902, март.
Тем не менее надо признать, что в ту эпоху русский двор имел чрезвычайно блестящую внешность. Он еще сохранял весь свой престиж, и этим престижем он был всецело обязан личности императора Николая Павловича. Никто лучше него не был создан для роли самодержца. Он обладал для того и наружностью, и необходимыми нравственными свойствами. Его внушительная и величественная красота, величавая осанка, строгая правильность олимпийского профиля, властный взгляд, все, кончая его улыбкой снисходящего Юпитера, — все дышало в нем земным божеством, всемогущим повелителем, все отражало его незыблемое убеждение в своем призвании. Никогда этот человек не испытал тени сомнения в своей власти или в законности ее. Он верил в нее со слепой верою фанатика, а ту безусловную пассивную покорность, которой требовал он от своего народа, он первый сам проявлял по отношению к идеалу, который считал себя призванным воплотить в своей личности, идеалу избранника Божьей власти, носителем которой он себя считал на земле. Его самодержавие милостью Божией было для него догматом и предметом поклонения, и он с глубоким убеждением и верой совмещал в своем лице роль кумира и великого жреца этой религии: сохранить этот догмат во всей чистоте на святой Руси, а вне ее защищать его от посягательств рационализма и либеральных стремлений века — такова была священная миссия, к которой он считал себя призванным самим Богом и ради которой он был готов ежечасно принести себя в жертву.
Как у всякого фанатика, умственный кругозор его был поразительно ограничен его нравственными убеждениями. Он не хотел и даже не мог допустить ничего, что стояло бы вне особого строя понятий, из которых он создал себе культ. Повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей зарождался новый мир, но этот мир индивидуальной свободы и свободного индивидуализма представлялся ему во всех своих проявлениях лишь преступной и чудовищной ересью, которую он был призван побороть, подавить, искоренить во что бы то ни стало, и он преследовал ее не только без угрызения совести, но со спокойным и пламенным сознанием исполнения долга. Глубоко искренний в своих убеждениях, часто героический и великий в своей преданности тому делу, в котором он видел миссию, возложенную на него провидением, можно сказать, что Николай I был Дон-Кихотом самодержавия, Дон-Кихотом грозным и своенравным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинять все своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века. Вот почему этот человек, соединявший с душою великодушной и рыцарской характер редкого благородства и честности, сердце горячее и нежное и ум возвышенный и просвещенный, хотя и лишенный широты, вот почему этот человек мог быть для России в течение своего 30-летнего царствования тираном и деспотом, систематически душившим в управляемой им стране всякое проявление инициативы и жизни. Угнетение, которое он оказывал, не было угнетением произвола, каприза, страсти; это был самый худший вид угнетения — угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убежденное в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы в руках владыки. Отсюда в исходе его царствования всеобщее оцепенение умов, глубокая деморализация всех разрядов чиновничества, безвыходная инертность народа в целом. Вот что сделал этот человек, который был глубоко и религиозно убежден в том, что всю свою жизнь он посвящает благу родины, который проводил за работой восемнадцать часов в сутки из двадцати четырех, трудился до поздней ночи, вставал на заре, спал на твердом ложе, ел с величайшим воздержанием, ничем не жертвовал ради удовольствия и всем — ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных. Он чистосердечно и искренно верил, что в состоянии все видеть своими глазами, все слышать своими ушами, все регламентировать по своему разумению, все преобразовать своею волей. В результате он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели права на них ни указывать, ни возможности с ними бороться.
И вот когда наступил час испытания, вся блестящая фантасмагория этого величественного царствования рассеялась, как дым. В самом начале Восточной войны армия — эта армия, столь высокодисциплинированная с внешней стороны, — оказалась без хорошего вооружения, без амуниции, разграбленная лихоимством и взяточничеством начальников, возглавляемая генералами без инициативы и без знаний; оставалось только мужество и преданность ее солдат, которые сумели умирать, не отступая там, где не могли победить вследствие недостатка средств обороны и наступления. Финансы оказались истощенными, пути сообщения через огромную империю непроездными, и при проведении каждого нового мероприятия власть наталкивалась на трудности, создаваемые злоупотреблениями и хищениями. В короткий срок полутора лет несчастный император увидел, как под ним рушились подмостки того иллюзорного величия, на которые он воображал что поднял Россию. И тем не менее именно среди кризиса последней катастрофы блестяще выявилось истинное величие этого человека. Он ошибался, но ошибался честно, и когда был вынужден признать свою ошибку и пагубные последствия ее для России, которую он любил выше всего, его сердце разбилось, и он умер. Он умер не потому, что не хотел пережить унижения собственного честолюбия, а потому, что не мог пережить унижения России. Он пал первой и самой выдающейся жертвой осады Севастополя, пораженный в сердце, как невидимой пулей, величайшей скорбью при виде всей этой крови, так мужественно, так свято и так бесполезно пролитой. Его смерть была поистине искупительной жертвой. Тот, кто присутствовал при захватывающей драме его быстрого умирания, кто видел вблизи его полную тоски молитву и последние дни его жизни, кто подходил к его смертному одру, тот, конечно, сохранит к его памяти только чувство самого глубокого и скорбного уважения.
Мне вспоминается, что однажды, когда двор находился на маневрах в Красном, я нашла убежище от жары в тенистом уголку парка, чтобы почитать там в прохладе. Книга, которая меня занимала, была «История царствования императора Николая», сочинение де Бомон-Васси. Вдруг в ту минуту, когда я менее всего этого ожидала, передо мной предстала высокая фигура самодержца, вид которого всегда внушал мне невольный трепет. Смущенная, покрасневшая, я встала, чтобы поклониться. Одним из тех жестов изысканной учтивости, тайной которой он обладал, он пригласил меня сесть и спросил, что я читаю. «Историю вашего царствования, ваше величество», — робко отвечала я прерывающимся голосом. «Она вся перед вами, сударыня, к вашим услугам», — сказал он с полупоклоном. В этой шутливой фразе, обращенной к оробевшей девушке, он бессознательно высказался весь целиком.
История его царствования, история его родины и его народа — это был он и исключительно он. Я очень хорошо помню тот торжественный для меня момент, когда я была представлена императору Николаю Павловичу. Это было двадцать пятого января, через двенадцать дней после моего поступления во дворец, в маленькой церкви, где обыкновенно по воскресеньям служили обедню.
В дни больших праздников и особых торжеств богослужение отправлялось в большой церкви Зимнего дворца: в таких случаях мужчины были в парадной форме, при орденах, а дамы в придворных костюмах, то есть в повойниках и сарафанах с треном, расшитым золотом, производивших очень величественное впечатление. Такое торжество носило название большого выхода. В обычные воскресные дни и второстепенные праздники имел место малый выход, то есть кавалеры свиты в обыкновенной форме, а придворные дамы в городских платьях, все же очень нарядных, собирались к обедне в маленькую церковь. Обедня начиналась в 11 часов, и после службы император и императрица, цесаревна и цесаревич принимали лиц, желавших им представиться, в прилегавшем к церкви зале, называемом ротондой. Я помню, как в первое время мне было трудно приходить к обедне разряженной в голубой или розовый цвет и держаться в церкви, как в зрительном зале, не смея ни становиться, как я привыкла, на колени, ни класть земных поклонов, так как этикет не допускал подобных проявлений благочестия. Все стояли прямо и вытянувшись, молодые фрейлины в самой церкви, старые дамы и кавалеры свиты в ротонде, где они проводили время в приглушенных разговорах на предметы менее всего религиозного содержания.
Воскресенье, мне казалось, чтилось, таким образом, весьма плохо. Члены императорского дома, однако, держали себя в церкви примерно и, казалось, молились с истинным благочестием. Император Николай Павлович стоял один впереди, рядом с хором певчих и подпевал им своим красивым голосом. Лицо цесаревны выражало полную сосредоточенность. Ее сопровождали все дети, даже самый маленький, которому не было еще трех лет и который стоял молча и неподвижно, как и остальные, в продолжение всей длинной службы. Я никогда не понимала, как удавалось внушить этим совсем маленьким детям чувство приличия, которого никогда нельзя было бы добиться от ребенка нашего круга; однако не приходилось прибегать ни к каким мерам принуждения, чтобы приучить их к такому умению себя держать: оно воспринималось ими с воздухом, которым они дышали. Императрица, которая была болезненна и с трудом переносила какое бы то ни было утомление, приходила всегда после первой половины службы. Император Николай Павлович был чрезвычайно точен и аккуратен. Он входил в церковь с боем часов, ударявших одиннадцать, и тотчас же начиналась служба. Тогда можно было видеть, как дамы, слишком задержавшиеся дома за своими туалетами, а иногда и великие князья, появлялись с выражением отчаяния на лицах и старались незаметно проскользнуть на свои места. Помню, как однажды я спустилась в ротонду к одиннадцати часам. Я была там еще совершенно одна, когда двери внутренних покоев широко распахнулись, появился император Николай Павлович и сказал мне: «По-видимому, сударыня, мы с вами единственные аккуратные люди в этом дворце!» На другой день чиновник министерства двора явился к дамам и кавалерам свиты с официальной бумагой, содержавшей высочайший выговор за неаккуратность, под которой виновные должны были расписаться, в виде mea culpa [признания своей вины].
После смерти императора Николая Павловича весь этот этикет был очень скоро нарушен. Каждый мог запаздывать, пропускать службу по желанию, не будучи обязан никому отдавать отчета. Я не могу, однако, сказать, чтобы от этой распущенности жизнь во дворце стала легче или приятней. Придворная жизнь, по существу, жизнь условная, и этикет необходим для того, чтобы поддержать ее престиж. Это не только преграда, отделяющая государя от его подданных, это в то же время защита подданных от произвола государя. Этикет создает атмосферу всеобщего уважения, когда каждый ценой свободы и удобств сохраняет свое достоинство. Там, где царит этикет, придворные — вельможи и дамы света, там же, где этикет отсутствует, они спускаются на уровень лакеев и горничных, ибо интимность без близости и без равенства всегда унизительна равно для тех, кто ее навязывает, как и для тех, кому ее навязывают. Дидро очень остроумно сказал о герцоге Орлеанском: «Этот вельможа хочет стать со мной на одну ногу, но я отстраняю его почтительностью».
Я была представлена цесаревной императору Николаю Павловичу в самой церкви после обедни. Он обратился ко мне с двумя-тремя вопросами, а затем вечером в театре, где я находилась в качестве дежурной при цесаревне в маленькой императорской ложе, он в несколько приемов и довольно долго разговаривал со мной. Я была крайне удивлена, что самодержец, одно имя которого вызывало трепет, беседует с молоденькой девушкой, только что приехавшей из деревни, так ласково, что я чувствовала себя почти свободно. Разговаривая с женщинами, он имел тот тон утонченной вежливости и учтивости, который был традиционным в хорошем обществе старой Франции и которому старалось подражать русское общество, — тон, совершенно исчезнувший в наши дни, не будучи, однако, заменен ничем более приятным или более серьезным.
Император Николай имел дар языков; он говорил не только по-русски, но по-французски и по-немецки с очень чистым акцентом и изящным произношением; тембр его голоса был также чрезвычайно приятен. Я должна поэтому сознаться, что сердце мое было им пленено, хотя по своим убеждениям я оставалась решительно враждебной ему. Я не могу отказать себе задним числом в маленьком удовлетворении самолюбия и не привести здесь мнения, высказанного императором по поводу меня: он сказал великой княгине Марии Николаевне, которая поспешила мне это передать как большую и очень лестную для меня новость, что я ему очень понравилась и что оживленное выражение моего лица делало меня «лучше, чем красивой». Достаточно было этих одобрительных слов с уст владыки, чтобы с самого начала прочно поставить меня в новой окружавшей меня среде. Никто после этого не посмел бы усомниться в том, что я хороша собой и умна.
Анна Тютчева "При дворе двух императоров. Воспоминания. Дневник"
Общеизвестной была любовь царя к законности, справедливости, порядку. Лично бывал на военных строях, смотрах, осматривал фортификационные сооружения, учебные заведения, служебные помещения, государственные учреждения. Замечания и «разносы» всегда сопровождал конкретными советами по исправлению ситуации.
Обладал выраженной способностью привлекать к работе талантливых, творчески одарённых людей, «формировать команду».
Сотрудниками Николая I были полководец фельдмаршал светлейший князь И. Ф. Паскевич, министр финансов граф Е. Ф. Канкрин, министр государственных имуществ граф П. Д. Киселёв, министр народного просвещения граф С. С. Уваров и др.
Талантливый архитектор Константин Тон выполнял при нём функцию государственного архитектора. Однако это не мешало Николаю жёстко штрафовать его за допущенные прегрешения.
В 1825 г. после кончины Александра I, Николай присягал со всеми Константину Павловичу, своему брату. Но в 1820 году Константин развелся со своей женою, великой княгиней Анной Федоровной и женился на Жанне Грудзинской, кн. Лович. Ради нее отказался от права наследования.
По обнародовании его отречения 14 декабря 2-я присяга императора Николая I вызвала волнение в С.-Петербурге, немедленно подавленное.
В 1826 г. Николай короновался в Москве 22 августа в воскресенье и в Варшаве 12 мая 1829 года, в воскресенье.
"...Никогда еще интеллектуальная жизнь в России не была столь наполненной и оживленной, как во времена царствования Николая I.
Появляются большие художники – Иванов, Брюллов, Тропинин, Венецианов, любители живописи раскупают их картины.
Русские композиторы, такие как Глинка, наравне с западными завоевывают расположение публики.
Но самый бурный расцвет переживает в это время литература. Можно подумать, что притеснение, несправедливость, унижение питают вдохновение истинных творцов. В сомнительной тени Николая расцветают творения Пушкина, Жуковского, Лермонтова, Гоголя; делают первые шаги молодые Тургенев, Достоевский, Толстой, Гончаров, Островский, Лесков, Салтыков-Щедрин, Соловьев, Некрасов; десятки менее знаменитых юношей успешно пробуют себя в театре, прозе, критике.
Отношение императора к этому кипучему рождению „интеллигенции“ снисходительное и недоверчивое одновременно»,
Труайя А. "Николай I".
Любивший сравнивать себя с Петром I, основателем Петергофа, Николай I придавал большое значение приморскому положению этой загородной резиденции, близости ее к Кронштадту и Красному Селу — местам, где находились флот и армия.
Его тридцатилетнее царствование для Петергофа оказалось «золотым веком». Он отдавал Петергофу все досуги и сам нередко говаривал: «Я отдыхаю только в любимом Петергофе».
Император унаследовал от своей бабки Екатерины II ее страсть к строительству. При нем началось усиленное сооружение новых дворцов, церквей и казарм гвардейских полков, создание парков. Император сам рассматривал проекты новых зданий, утверждал планы и фасады вновь строящихся зданий.
Он привлек к проектированию зданий лучших архитекторов того времени: Тон, Бенуа, Штакеншнейдера. Делал указания строителям, выписывал деревья и цветы, пополнял оранжереи.
По его указанию в Английском парке было устроено фазанье заведение. Из Богемии приглашены два фазан-егеря.
Николай I увеличил ссуды жителям города и окрестных деревень на строительство. Дома строились часто за счет казны. Желающим отводились участки земли в полную собственность. Население стало быстро возрастать к 1840 году превысило 4000 человек.
В 1849 году Петергоф стал уездным городом и сюда переведены из Ораниенбаума уездные присутственные места
...С конца декабря 1825 года Россией правил император Николай I, поставивший цель сделать Петергоф своей постоянной летней резиденцией.
Он стал часто здесь бывать и осенью 1826 года, в один из приездов, обратил внимание министра императорского двора князя Петра Михайловича Волконского на не понравившийся ему фасад, "устраивающего при въезде в город на большой улице дома доктора Авенариуса".
Вскоре Волконский в рапорте на имя Захаржевского 26 ноября 1826 года писал, что император "Высочайше повелел генерал-майору Эйхену прислать утвержденный фасад с планом. Фасад сей с планом, по переделке здесь "Архитектором Росси, при сем препровождаю Вашему Превосходительству для исполнения, по сделанной на них наклейке под литерой А. Вместе с тем предписываю Вам отныне впредь все фасады и планы для новых строений представлять мне на утверждение. Архитектору же Горностаеву сделать замечание за представленный им не правильный фасад."
С этого времени все проекты нового строительства или любых перестроек в Петергофе направляли министру императорского двора, который после своего рассмотрения представлял их императору и при его одобрении накладывал резолюцию "Высочайше утверждено".
Авенариус, судя по всему, оказался первым в Петергофе, кого император Николай I заставил переделывать дачу по ходу строительства.
Гущин Виталий Андреевич
Авенариусы в Петергофе
... Император Николай Павлович был тогда (1828 г.) 32 лет, высокого роста, сухощав, грудь имел широкую, руки несколько длинные, лицо продолговатое, чистое, лоб открытый, нос римский, рот умеренный, взгляд быстрый, голос звонкий, подходящий к тенору, но говорил несколько скороговоркой. Вообще он был очень строен и ловок. В движениях не было заметно ни надменной важности, ни ветреной торопливости, но видна была какая-то неподдельная строгость. Свежесть лица и все в нем выказывало железное здоровье и служило доказательством, что юность не была изнежена и жизнь сопровождалась трезвостью и умеренностью.
В физическом отношении он был превосходнее всех мужчин из генералитета и офицеров, каких только я видел в армии, и могу сказать поистине, что в нашу просвещенную эпоху величайшая редкость видеть подобного человека в кругу аристократии.
Из записок И.П.Дубецкого.
Русская Старина, 1895, май.
... Какой пример давал всем Николай Павлович своим глубоким почтением к жене и как он искренно любил и берег ее до последней минуты своей жизни!
Известно, что он имел любовные связи на стороне — какой мужчина их не имеет, во-первых, а во-вторых, при царствующих особах нередко возникает интрига для удаления законной супруги, посредством докторов стараются внушить мужу, что его жена слаба, больна, надо ее беречь и т.п., и под этим предлогом приближают женщин, через которых постороннее влияние могло бы действовать. Но император Николай I не поддавался этой интриге и, несмотря ни на что, оставался верен нравственному влиянию своей ангельской супруги, с которой находился в самых нежных отношениях.
Хотя предмет его посторонней связи и жил во дворце, но никому и в голову не приходило обращать на это внимание, все это делалось так скрыто, так благородно, так порядочно. Например, я, будучи уже не очень юной девушкой, живя во дворце под одним кровом, видясь почти каждый день с этой особой, долго не подозревала, что есть что-нибудь неправильное в жизни ее и государя, так он держал себя осторожно и почтительно перед женой, детьми и окружающими лицами. Бесспорно, это великое достоинство в таком человеке, как Николай Павлович.
Что же касается той особы (фрейлины В.А. Нелидовой, скончавшейся в октябре 1897 года), то она и не помышляла обнаруживать свое исключительное положение между своих сотоварищей-фрейлин, она держала себя всегда очень спокойно, холодно и просто. Конечно, были личности, которые, как и всегда в этих случаях, старались подслужиться к этой особе, но они мало выигрывали через нее. Нельзя не отдать ей справедливости, что она была достойная женщина, заслуживающая уважения, в особенности в сравнении с другими того же положения.
После кончины Николая Павловича эта особа тотчас же хотела удалиться из дворца, но воцарившийся Александр II, по соглашению со своей августейшей матерью, лично просил ее не оставлять дворца (она и скончалась во дворце, которого не покидала с того времени.): но с этого дня она больше не дежурила, только приходила читать вслух императрице Александре Федоровне, когда ее величество была совсем одна и отдыхала после обеда.
К себе самому император Николай I был в высшей степени строг, вел жизнь самую воздержанную, кушал он замечательно мало, большей частью овощи, ничего не пил, кроме воды, разве иногда рюмку вина, и то, право, не знаю, когда это случалось, за ужином кушал всякий вечер тарелку одного и того же супа из протертого картофеля, никогда не курил, но и не любил, чтоб и другие курили. Прохаживался два раза в день пешком обязательно — рано утром перед завтраком и занятиями и после обеда, днем никогда не отдыхал.
Был всегда одет, халата у него и не существовало никогда, но если ему нездоровилось, что, впрочем, очень редко случалось, то он надевал старенькую шинель. Спал он на тоненьком тюфячке, набитом сеном. Его походная кровать стояла постоянно в опочивальне августейшей супруги, покрытая шалью. Вообще вся обстановка, окружавшая его личную интимную жизнь, носила отпечаток скромности и строгой воздержанности.
Его величество имел свои покои в верхнем этаже Зимнего дворца, убранство их было не роскошно. Последние годы он жил внизу, под апартаментами императрицы, куда вела внутренняя лестница. Комната эта была небольшая, стены оклеены простыми бумажными обоями, на стенах — несколько картин. На камине большие часы в деревянной отделке, над часами — большой бюст графа Бенкендорфа. Тут стояли: вторая походная кровать государя, над ней небольшой образ и портрет великой княгини Ольги Николаевны — она на нем представлена в гусарском мундире полка, которого была шефом, вольтеровское кресло, небольшой диван, письменный рабочий стол, на нем портреты императрицы и его детей и незатейливое убранство, несколько простых стульев, мебель вся красного дерева, обтянута темно-зеленым сафьяном, большое трюмо, около которого стояли его сабли, шпаги и ружье, на приделанных к рамке трюмо полочках стояли склянка духов — он всегда употреблял «Parfum de la Cour» (придворные духи), — щетка и гребенка. Тут он одевался и работал... тут же он и скончался! Эта комната сохраняется до сих пор (1888 г.), как была при его жизни.
Из воспоминаний баронессы М.П.Фредерикс.
Исторический вестник, 1898, январь.
Известно, что Николай Павлович был образцовый семьянин. Проведя все утро и предобеденное время в занятиях, он за обедом в семейном кругу начинал свой отдых. Почти ежедневно около 7 часов, в начале сороковых годов, он проходил пешком в Мариинский дворец, чтобы навестить свою старшую дочь, герцогиню Лейхтенбергскую, а младшие, тогда еще незамужние, дочери, Ольга и Александра Николаевны, приезжали с императрицей Александрой Федоровной в театр, где поджидал их отец. Нечего и говорить, что, имея двух дочерей-невест, он заботился о их развлечении, вывозя на балы и вечера с музыкой и танцами, ввиду чего покидал часто театр после первых двух актов. Посещались балы послов и знати, концертные и танцевальные вечера Михаила Павловича и его супруги Елены Павловны, у которых были свои три дочери-невесты (Мария, Елизавета и Екатерина Михайловны), но чаще всего балы и вечера в Аничковом дворце, где жил с молодой супругой наследник цесаревич. Понятно, что и в Зимнем дворце давались часто балы и изредка любимые Николаем Павловичем маскарады, не было недостатка и в спектаклях в театре Эрмитаж с участием всех трупп, кроме опять-таки немецкой, но самыми интересными были почти ежедневные семейные вечера на половине императрицы, на которые кроме родных имели доступ приближенные к государю и императрице лица. Таких лиц при дворе и в городе было немало, и благодаря им в Петербурге знали все, что на этих вечерах происходило. На первом плане стояла музыка, исполнителями которой были солисты императорского двора, а иногда и знаменитые виртуозы-иностранцы и певцы итальянской оперы. Часто в таких домашних концертах принимал участие сам государь, отлично игравший на флейте. Когда не было музыки, занимались чтением новейших русских и иностранных литературных произведений, а желающие играли в карты. И в этом занятии Николай Павлович не отставал от других, только он любил играть вдвоем, в баккара. По этому поводу рассказывали, какой урок он дал одному из придворных, обратившемуся к нему с не совсем уместной шуткой: — Что сказал бы Александр Христофорович (Бенкендорф), увидя вас играющим в такую игру? — Ничего бы не сказал. — Несомненно, но игра все-таки запрещенная. — Почему? — Потому что она бескозырная. — Вы забываете, что я сам козырь, — отвечал Николай Павлович хотя и с улыбкой, но ясно намекая, что он стоит выше закона.
За слабостью здоровья императрицы такие вечера не заходили за полночь, и Государь очень часто занимался еще час-другой перед сном особенно спешными делами, которые не успел обдумать и решить в урочное время утренних занятий. Вставал он очень рано. В зимние дни в 7 часов утра проходившие по набережной Невы мимо Зимнего дворца могли видеть государя, сидящего у себя в кабинете за письменным столом, при свете 4-х свечей, прикрытых абажуром, читающего, подписывающего и перебирающего целые вороха лежавших перед ним бумаг. Но это только начало его дневной работы — работы недоконченной или отложенной для соображения в предшествующие дни, — настоящая же работа закипала в 9 часов, с прибытием министров. У каждого из них были известные дни в неделе, когда они являлись со своими туго набитыми портфелями, но в иной день приходилось государю принимать несколько министров и выслушивать доклады по совершенно различным отраслям управления.
Сколько сосредоточенности, памяти и навыка нужно было иметь Николаю Павловичу, чтобы не сбиться в приказаниях и распоряжениях, отдаваемых то одному, то другому из его 13 министров, имевших мало общих дел между собой.
В первом часу дня, невзирая ни на какую погоду, государь отправлялся, если не было назначено военного учения, смотра или парада, в визитацию или, вернее, инспектирование учебных заведений, казарм, присутственных мест и других казенных учреждений. Чаще всего он посещал кадетские корпуса и женские институты, где принимались дети с десятилетнего возраста, и реже заведения даже закрытые, где приемный возраст учащихся напоминал нечто университетское. В таких заведениях он входил обыкновенно во все подробности управления и почти никогда не покидал их без замечания, что одно следует изменить, а другое вовсе уничтожить. При своей необычайной памяти он никогда не забывал того, что приказывал, и горе тому начальству заведения, если при вторичном посещении последнего он находил свои замечания хотя не вполне исполненными. И не в одни учебные заведения и казенные учреждения проникал бдительный глаз Николая Павловича. В Петербурге ни один частный дом в центре, в России ни одно общественное здание не возводились и не перестраивались без его ведома: все проекты на таких родов постройки он рассматривал и утверждал сам. Когда успевал он этим заниматься, было для всех загадкой, но что он вникал в характер каждой постройки, было видно из замечаний и надписей, делавшихся им на проектах. Иногда те и другие имели шуточный характер в отношении приближенного лица, строившего или переделывавшего свой дом, иногда же в дурном расположении духа делалась придирка к какой-нибудь детали, и проект не утверждался. Так, на одном из таких проектов составитель его нарисовал 2,5-аршинную масштабную фигуру человека, должную наглядно изображать высоту цоколя, в цилиндре, цветном фраке, жилете и панталонах. Государь зачеркнул фигуру с надписью: «Это что за республиканец!» — и только. По поводу этой заметки по Корпусу путей сообщения был издан приказ, чтобы масштабные фигуры на проектах изображались только в виде солдат в шинели и фуражке. На проектах церквей и других общественных зданий в провинции Николай Павлович, утверждая их, часто надписывал: «Витберг!» Или: «Работа Витберга!» Известный строитель проектированного храма, московского храма Христа Спасителя на Воробьевых горках, был обвинен в разных злоупотреблениях, лишен всего имущества и сослан в Вятскую губернию. Выдающийся талант его как зодчего, каких не много было в то время в России, привлекал к нему немало заказчиков на разного рода проекты, тем более что, нуждаясь в средствах, он недорого брал за работу. Николай Павлович по одному взгляду на фасад, сделанный рукой выдающегося художника, узнавал эту руку, утверждал проект, но Витберга не помиловал.
«Из записок и воспоминаний современника».
Русский архив, 1902, март.
Тем не менее надо признать, что в ту эпоху русский двор имел чрезвычайно блестящую внешность. Он еще сохранял весь свой престиж, и этим престижем он был всецело обязан личности императора Николая Павловича. Никто лучше него не был создан для роли самодержца. Он обладал для того и наружностью, и необходимыми нравственными свойствами. Его внушительная и величественная красота, величавая осанка, строгая правильность олимпийского профиля, властный взгляд, все, кончая его улыбкой снисходящего Юпитера, — все дышало в нем земным божеством, всемогущим повелителем, все отражало его незыблемое убеждение в своем призвании. Никогда этот человек не испытал тени сомнения в своей власти или в законности ее. Он верил в нее со слепой верою фанатика, а ту безусловную пассивную покорность, которой требовал он от своего народа, он первый сам проявлял по отношению к идеалу, который считал себя призванным воплотить в своей личности, идеалу избранника Божьей власти, носителем которой он себя считал на земле. Его самодержавие милостью Божией было для него догматом и предметом поклонения, и он с глубоким убеждением и верой совмещал в своем лице роль кумира и великого жреца этой религии: сохранить этот догмат во всей чистоте на святой Руси, а вне ее защищать его от посягательств рационализма и либеральных стремлений века — такова была священная миссия, к которой он считал себя призванным самим Богом и ради которой он был готов ежечасно принести себя в жертву.
Как у всякого фанатика, умственный кругозор его был поразительно ограничен его нравственными убеждениями. Он не хотел и даже не мог допустить ничего, что стояло бы вне особого строя понятий, из которых он создал себе культ. Повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей зарождался новый мир, но этот мир индивидуальной свободы и свободного индивидуализма представлялся ему во всех своих проявлениях лишь преступной и чудовищной ересью, которую он был призван побороть, подавить, искоренить во что бы то ни стало, и он преследовал ее не только без угрызения совести, но со спокойным и пламенным сознанием исполнения долга. Глубоко искренний в своих убеждениях, часто героический и великий в своей преданности тому делу, в котором он видел миссию, возложенную на него провидением, можно сказать, что Николай I был Дон-Кихотом самодержавия, Дон-Кихотом грозным и своенравным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинять все своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века. Вот почему этот человек, соединявший с душою великодушной и рыцарской характер редкого благородства и честности, сердце горячее и нежное и ум возвышенный и просвещенный, хотя и лишенный широты, вот почему этот человек мог быть для России в течение своего 30-летнего царствования тираном и деспотом, систематически душившим в управляемой им стране всякое проявление инициативы и жизни. Угнетение, которое он оказывал, не было угнетением произвола, каприза, страсти; это был самый худший вид угнетения — угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убежденное в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы в руках владыки. Отсюда в исходе его царствования всеобщее оцепенение умов, глубокая деморализация всех разрядов чиновничества, безвыходная инертность народа в целом. Вот что сделал этот человек, который был глубоко и религиозно убежден в том, что всю свою жизнь он посвящает благу родины, который проводил за работой восемнадцать часов в сутки из двадцати четырех, трудился до поздней ночи, вставал на заре, спал на твердом ложе, ел с величайшим воздержанием, ничем не жертвовал ради удовольствия и всем — ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных. Он чистосердечно и искренно верил, что в состоянии все видеть своими глазами, все слышать своими ушами, все регламентировать по своему разумению, все преобразовать своею волей. В результате он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели права на них ни указывать, ни возможности с ними бороться.
И вот когда наступил час испытания, вся блестящая фантасмагория этого величественного царствования рассеялась, как дым. В самом начале Восточной войны армия — эта армия, столь высокодисциплинированная с внешней стороны, — оказалась без хорошего вооружения, без амуниции, разграбленная лихоимством и взяточничеством начальников, возглавляемая генералами без инициативы и без знаний; оставалось только мужество и преданность ее солдат, которые сумели умирать, не отступая там, где не могли победить вследствие недостатка средств обороны и наступления. Финансы оказались истощенными, пути сообщения через огромную империю непроездными, и при проведении каждого нового мероприятия власть наталкивалась на трудности, создаваемые злоупотреблениями и хищениями. В короткий срок полутора лет несчастный император увидел, как под ним рушились подмостки того иллюзорного величия, на которые он воображал что поднял Россию. И тем не менее именно среди кризиса последней катастрофы блестяще выявилось истинное величие этого человека. Он ошибался, но ошибался честно, и когда был вынужден признать свою ошибку и пагубные последствия ее для России, которую он любил выше всего, его сердце разбилось, и он умер. Он умер не потому, что не хотел пережить унижения собственного честолюбия, а потому, что не мог пережить унижения России. Он пал первой и самой выдающейся жертвой осады Севастополя, пораженный в сердце, как невидимой пулей, величайшей скорбью при виде всей этой крови, так мужественно, так свято и так бесполезно пролитой. Его смерть была поистине искупительной жертвой. Тот, кто присутствовал при захватывающей драме его быстрого умирания, кто видел вблизи его полную тоски молитву и последние дни его жизни, кто подходил к его смертному одру, тот, конечно, сохранит к его памяти только чувство самого глубокого и скорбного уважения.
Мне вспоминается, что однажды, когда двор находился на маневрах в Красном, я нашла убежище от жары в тенистом уголку парка, чтобы почитать там в прохладе. Книга, которая меня занимала, была «История царствования императора Николая», сочинение де Бомон-Васси. Вдруг в ту минуту, когда я менее всего этого ожидала, передо мной предстала высокая фигура самодержца, вид которого всегда внушал мне невольный трепет. Смущенная, покрасневшая, я встала, чтобы поклониться. Одним из тех жестов изысканной учтивости, тайной которой он обладал, он пригласил меня сесть и спросил, что я читаю. «Историю вашего царствования, ваше величество», — робко отвечала я прерывающимся голосом. «Она вся перед вами, сударыня, к вашим услугам», — сказал он с полупоклоном. В этой шутливой фразе, обращенной к оробевшей девушке, он бессознательно высказался весь целиком.
История его царствования, история его родины и его народа — это был он и исключительно он. Я очень хорошо помню тот торжественный для меня момент, когда я была представлена императору Николаю Павловичу. Это было двадцать пятого января, через двенадцать дней после моего поступления во дворец, в маленькой церкви, где обыкновенно по воскресеньям служили обедню.
В дни больших праздников и особых торжеств богослужение отправлялось в большой церкви Зимнего дворца: в таких случаях мужчины были в парадной форме, при орденах, а дамы в придворных костюмах, то есть в повойниках и сарафанах с треном, расшитым золотом, производивших очень величественное впечатление. Такое торжество носило название большого выхода. В обычные воскресные дни и второстепенные праздники имел место малый выход, то есть кавалеры свиты в обыкновенной форме, а придворные дамы в городских платьях, все же очень нарядных, собирались к обедне в маленькую церковь. Обедня начиналась в 11 часов, и после службы император и императрица, цесаревна и цесаревич принимали лиц, желавших им представиться, в прилегавшем к церкви зале, называемом ротондой. Я помню, как в первое время мне было трудно приходить к обедне разряженной в голубой или розовый цвет и держаться в церкви, как в зрительном зале, не смея ни становиться, как я привыкла, на колени, ни класть земных поклонов, так как этикет не допускал подобных проявлений благочестия. Все стояли прямо и вытянувшись, молодые фрейлины в самой церкви, старые дамы и кавалеры свиты в ротонде, где они проводили время в приглушенных разговорах на предметы менее всего религиозного содержания.
Воскресенье, мне казалось, чтилось, таким образом, весьма плохо. Члены императорского дома, однако, держали себя в церкви примерно и, казалось, молились с истинным благочестием. Император Николай Павлович стоял один впереди, рядом с хором певчих и подпевал им своим красивым голосом. Лицо цесаревны выражало полную сосредоточенность. Ее сопровождали все дети, даже самый маленький, которому не было еще трех лет и который стоял молча и неподвижно, как и остальные, в продолжение всей длинной службы. Я никогда не понимала, как удавалось внушить этим совсем маленьким детям чувство приличия, которого никогда нельзя было бы добиться от ребенка нашего круга; однако не приходилось прибегать ни к каким мерам принуждения, чтобы приучить их к такому умению себя держать: оно воспринималось ими с воздухом, которым они дышали. Императрица, которая была болезненна и с трудом переносила какое бы то ни было утомление, приходила всегда после первой половины службы. Император Николай Павлович был чрезвычайно точен и аккуратен. Он входил в церковь с боем часов, ударявших одиннадцать, и тотчас же начиналась служба. Тогда можно было видеть, как дамы, слишком задержавшиеся дома за своими туалетами, а иногда и великие князья, появлялись с выражением отчаяния на лицах и старались незаметно проскользнуть на свои места. Помню, как однажды я спустилась в ротонду к одиннадцати часам. Я была там еще совершенно одна, когда двери внутренних покоев широко распахнулись, появился император Николай Павлович и сказал мне: «По-видимому, сударыня, мы с вами единственные аккуратные люди в этом дворце!» На другой день чиновник министерства двора явился к дамам и кавалерам свиты с официальной бумагой, содержавшей высочайший выговор за неаккуратность, под которой виновные должны были расписаться, в виде mea culpa [признания своей вины].
После смерти императора Николая Павловича весь этот этикет был очень скоро нарушен. Каждый мог запаздывать, пропускать службу по желанию, не будучи обязан никому отдавать отчета. Я не могу, однако, сказать, чтобы от этой распущенности жизнь во дворце стала легче или приятней. Придворная жизнь, по существу, жизнь условная, и этикет необходим для того, чтобы поддержать ее престиж. Это не только преграда, отделяющая государя от его подданных, это в то же время защита подданных от произвола государя. Этикет создает атмосферу всеобщего уважения, когда каждый ценой свободы и удобств сохраняет свое достоинство. Там, где царит этикет, придворные — вельможи и дамы света, там же, где этикет отсутствует, они спускаются на уровень лакеев и горничных, ибо интимность без близости и без равенства всегда унизительна равно для тех, кто ее навязывает, как и для тех, кому ее навязывают. Дидро очень остроумно сказал о герцоге Орлеанском: «Этот вельможа хочет стать со мной на одну ногу, но я отстраняю его почтительностью».
Я была представлена цесаревной императору Николаю Павловичу в самой церкви после обедни. Он обратился ко мне с двумя-тремя вопросами, а затем вечером в театре, где я находилась в качестве дежурной при цесаревне в маленькой императорской ложе, он в несколько приемов и довольно долго разговаривал со мной. Я была крайне удивлена, что самодержец, одно имя которого вызывало трепет, беседует с молоденькой девушкой, только что приехавшей из деревни, так ласково, что я чувствовала себя почти свободно. Разговаривая с женщинами, он имел тот тон утонченной вежливости и учтивости, который был традиционным в хорошем обществе старой Франции и которому старалось подражать русское общество, — тон, совершенно исчезнувший в наши дни, не будучи, однако, заменен ничем более приятным или более серьезным.
Император Николай имел дар языков; он говорил не только по-русски, но по-французски и по-немецки с очень чистым акцентом и изящным произношением; тембр его голоса был также чрезвычайно приятен. Я должна поэтому сознаться, что сердце мое было им пленено, хотя по своим убеждениям я оставалась решительно враждебной ему. Я не могу отказать себе задним числом в маленьком удовлетворении самолюбия и не привести здесь мнения, высказанного императором по поводу меня: он сказал великой княгине Марии Николаевне, которая поспешила мне это передать как большую и очень лестную для меня новость, что я ему очень понравилась и что оживленное выражение моего лица делало меня «лучше, чем красивой». Достаточно было этих одобрительных слов с уст владыки, чтобы с самого начала прочно поставить меня в новой окружавшей меня среде. Никто после этого не посмел бы усомниться в том, что я хороша собой и умна.
Анна Тютчева "При дворе двух императоров. Воспоминания. Дневник"
Общеизвестной была любовь царя к законности, справедливости, порядку. Лично бывал на военных строях, смотрах, осматривал фортификационные сооружения, учебные заведения, служебные помещения, государственные учреждения. Замечания и «разносы» всегда сопровождал конкретными советами по исправлению ситуации.
Обладал выраженной способностью привлекать к работе талантливых, творчески одарённых людей, «формировать команду».
Сотрудниками Николая I были полководец фельдмаршал светлейший князь И. Ф. Паскевич, министр финансов граф Е. Ф. Канкрин, министр государственных имуществ граф П. Д. Киселёв, министр народного просвещения граф С. С. Уваров и др.
Талантливый архитектор Константин Тон выполнял при нём функцию государственного архитектора. Однако это не мешало Николаю жёстко штрафовать его за допущенные прегрешения.